|
В отечественном источниковедении истории XX века художественной литературе (и в особенности - поэзии) традиционно отводилась подчинённая, вспомогательно-иллюстративная роль. Однако в последние годы появились интересные работы, в которых литературные источники стали предметом анализа специалистов-историков (см.: История России XIX-XX веков: Новые источники понимания. / Под ред. С.Секиринского. - М., 2001). Суть публицистической поэзии - стихотворная речь, обращенная к публике, наполненная наблюдениями и эмоциями по поводу вопросов общественной и политической жизни. В таких стихах фокусируются важные доминанты духа времени, его «самочувствие», что представляет немалый интерес для исследователей прошлого. Альтернатива апологетике В русской публицистической поэзии можно выделить два основных пласта: а) апологетический по отношению к существующей власти, одобряемым ею ценностям, устоям и идеологии; б) критический и - в пределе - оппозиционный. В советский период произошло искоренение критического пласта гражданской лирики как несовместимого с моноидеологией Единственной Истины. Нонконформистское направление было возможно лишь в виде «катакомбной» поэзии, тщательно скрытой от посторонних глаз и известной лишь горстке особо доверенных лиц. В таких условиях из неё уходил сам смысл публицизма, то есть обращённости к публике. Апологетическое направление гражданской лирики в СССР превратилось не просто в господствующее. Оно по преимуществу перестало быть делом личного выбора. Демонстрация в творчестве активной политической лояльности стала пропуском в «большую литературу». Информационный потенциал публицистической поэзии резко возрастает в переломные эпохи истории. Таковой стали 1980-е годы, когда безвременье застоя сменилось революционными процессами, похоронившими коммунистическую цивилизацию в России. Сложная картина общественных настроений и переживаний, драматичная смена их под влиянием бурных событий и гласности, атмосфера ожиданий более радикальных перемен, размышлений над судьбой страны могут быть достоверно восстановлены с помощью поэзии - чувствилища народного. «Очевидная слабость «горячей» литературы как раз в ее силе и заключается - в невероятной степени приближенности к действительности. В неизбежности смыкания с реальностью» (Иванова Н. Светлый чердак для подвальной литературы. «Дружба народов». 1992. № 4. С.230). В источниковедческой литературе анализ художественных текстов как материала для исторического познания строится на произведениях признанных классиков, известных фигур отечественной словесности. Однако не менее ценны в этом отношении сочинения малоизвестных и даже неизвестных поэтов провинции. Выстроив их обоймы в соответствии с указанными направлениями, мы получим весьма представительный корпус этих специфических источников. Наиболее интересно обращение не к тому, что было представлено в местной прессе и в продукции регионального издательства - этих бледных и запаздывающих копиях центриздата, - а в так называемой «теневой», «альтернативной» литературе с её свободой от конъюнктуры. Кукиш в кармане Неподцензурная поэзия была отзвуком разговоров в курилках, на кухнях, в очередях, проговорок старшего поколения, анекдотов, радиоголосов «из-за бугра», итогом самостоятельных мучительных размышлений над несовпадением слова и дела, пропаганды и действительности. Искать такой материал сложно - он не оседал в архивах и библиотеках. Как правило это рукописные и машинописные автографы и самиздатовские сборники в частном хранении. В 1990-е годы некоторая часть стихов бывших неформалов была опубликована в виде книг, хотя и единичных. Альтернативный вятский литклуб «Верлибр» в 1986-91 годах выпустил 12 номеров альманаха «Авангард», где был постоянный раздел поэзии «По вертикали». В нём помещались стихи членов клуба, как актуальные, так и относящиеся к первой половине 1980-х. В 1980-е из вятских альтернативщиков наибольшую публицистическую заострённость демонстрировали в своих стихах Сергей Ухов, Михаил Коковихин, Светлана Сырнева и Николай Голиков, составившие в 1986-м ядро клуба «Верлибр». В их творчестве можно выделить два качественно различных этапа, разделённых началом перестройки. Первый этап отражает мироощущение образованных молодых людей на пике застоя: отчаяние и пессимизм, протест против абсурда, духовной несвободы, двоемыслия и тотальной лжи, утрата смысла жизни и поиск опоры для её продолжения, отрицание обывательских способов самореализации (карьера, потребительство, семейный уют и т.д.), неверие в официальные политические фетиши и издёвка над ними, ужас перед экологической катастрофой и ядерной войной. Философское осмысление трагедийности бытия у них производно от социального. Болезненная лирика вятских нонконформистов выражала чувства, которые посещали многих мыслящих их земляков. Она царапала совесть и толкала к нарушающим спокойствие выводам. Вот почему путь в печать ей был бесповоротно закрыт. Типичный пример - стихотворение Коковихина «Привычка» (1984): «И на погостах, и на покосах/ нос не зажмём, шествуя мимо/ гор смертоносных смердящих отбросов/ не с Атоммаша, так с Биохима./ Не округлим от ужаса глаз мы,/ видя, как остроголовый, заохав,/ с тупоголовым враждует согласно/ принципу: око за зуб, жизнь за око./ От колыбели до гроба под током/ стомиллионноантенного Шивы,/ слух не замкнём перед потоком/ фальши правдивой, правды фальшивой./ Усыплены придворной молитвой,/ сытным пайком и рекордным процентом,/ сна не лишимся и аппетита/ под неусыпным ракетным прицелом...» (Коковихин М. Детский мат. - Киров, 1994. С.18). Упадочные стихи всё же не содержали в себе прямых политических выпадов в адрес властей и существующего строя, за исключением «Азбуки» Ухова, попавшей в руки КГБ. Её текст обнаруживает явное знакомство автора с главными сюжетами столичного самиздата и затрагивает темы, которые откроются для обсуждения лишь в горбачёвский период и до основания потрясут советское общество. Первые слова двустиший начинаются на одну букву алфавита: «Арбузы в тайге не растут и не зреют./ Андропов и там посадить их сумеет.../ Ёрзают нервно попы писательские./ Ёлки в Сибири ох и обхватистые.../ Иглотерапия развяжет язык для бесед./ Иосиф Сталин - выдающийся языковед./ Канада и Америка нам хлеб завозят свой./ Картофель на повестке дня - ведь это хлеб второй./ Лес. Морозный воздух. Мускулы, как сталь./ Лагерей на всех не хватает, жаль./ Молотов и Риббентроп Польшу разделили./ Мюнхен в «Праге» вспоминали и вдогонку пили.../ Рыков Ленину на смену стал премьер-министром./ Расстреляли Рыкова очень даже быстро.../ Тарань стала вместо горбуши, а мойва теперь - за тарань./ Тирана сменяет тупица, тупицу сменяет тиран.../ Чехам танки Лёньки навязали лёнинизм./ Чекушка скрасит чехам развитой социализм.../ Юродивые любят ляльками играть./ Юбилеи скоро будем каждый час справлять./ Язык не до Киева нынче ведёт./ Я скоро отправлюсь в край вечных болот» (1979) («Авангард». 1988. Декабрь. № 7-8). «Азбука» не даёт ответа - чего же хочет автор: то ли очищения социализма от извращений, то ли рыночной демократии по западному типу. Это кукиш в кармане интеллигента, находящегося во внутренней эмиграции. Неформальный агитпроп В 1970-80-е в советском обществе обнаружился неприятно поразивший его идейно-политических воспитателей феномен, получивший название «вещизм». Этим словом обозначались устремлённость к материальному благополучию и погоня за дефицитными товарами, вытеснившие высокий идеализм и готовность к лишениям и жертвам во имя великих целей, которые воспевались официальной пропагандой как отличительные черты социалистического «нового человека». Западные советологи усматривали в данном социально-психологическом явлении свидетельство провала воспитательных усилий партии. Парадоксально, но в тщетной борьбе с вирусом потребительства, заразившим широкие народные массы, советский агитпроп обрёл неожиданного союзника в лице вятских поэтов-маргиналов. Они в полной мере унаследовали антимещанский комплекс отечественной культуры. Для них - жизненная установка «накопить и купить» была равнозначна манифесту бездуховности самодовольного быдла, презирающего тех, кто её не разделяет. «...В шуме пёстрого убранства -/ так широк, доступен так -/ ты царишь, вертеп мещанства,/ душ ломбард - универмаг!/ Дефицита люди просят,/ присягнув тебе в строю,/ и на улицу выносят/ философию твою./ Покидают, словно Мекку,/ и лелеют твой завет:/ нет плохого человека,/ есть лишь - плохо кто одет» (Сырнева С. «Ода универмагу» (1985). Архив автора). «Продтовары» -/ веха бега/ в «Промтовары» -/ в Мекку века./ Духу душно/ в униформе./ Чужды души/ в марафоне./ Взгляд - и схватка/ друга с другом,/ в ряд укладка / трупа с трупом. / Полоумен/ век от бега./ Плюнем, люмпен!/ Бег - от века» (Коковихин М. «Бег» (1985). Указ. соч. С.32). Читая эти и им подобные (например, «Накопить и купить», «Синтетические девочки» той же Сырневой) стихи сегодня, понимаешь - почему столь органично и заворожённо восприняло массовое сознание рыночный миф в конце 1980-х - начале 1990-х, созданный ведущими златоустами от экономики. Оно узрело в нём воплощение своих давних вожделений. Эти вожделения были разбужены и легализованы брежневскими пятилетками с их неизменной главной задачей «повышения материального благосостояния народа», но им не давала реализоваться как следует социалистическая система хозяйствования. Трансформация её в капиталистическую, казалось, открывала радужные перспективы именно для совкового иррационального и агрессивного потребителя. Эпоха бури и натиска На втором этапе, в годы «бури и натиска» (1986-91), кажется, можно было ожидать, что вятская неформальная литература с головой уйдёт в политическую рефлексию. Однако этого не случилось. Чистая публицистика составляла весьма скромную долю в стихотворной продукции верлибровцев (только Коковихин постоянно обращался к ней). Такая сдержанность резко контрастировала с массовой горячкой вокруг «белых пятен» истории и потоками злободневной пошлости «разрешённой поэзии», являвшей храбрость заднего ума. Писатель Б.Кенжеев в критических заметках о текущей поэзии на примере журнала «Юность» за 1988-89 саркастически заметил: «...Чуть ли не в каждом втором стихотворении отважно критикуют культ личности и его последствия, дружно радуясь тому, что усатый тиран наконец публично разоблачён... Теперь можно религию, можно абстрактный гуманизм, можно философию истории - однако, ах, как мстит отсутствие привычки!.. Создаётся впечатление, что перечисляемые инженеры человеческих душ просто разучились думать и чувствовать по-своему, не плетясь в хвосте у газетных и журнальных статей. И то сказать - брать разрешённые мысли напрокат куда легче» («Континент». 1990. № 63. С. 372-374). Образчики «эксплуатации момента» в стихах и прозе встречались и на страницах сборников произведений местных авторов «Встречи» 1986-го, 1988-го и 1990-го. Чего стоит, например, признание «вятского Евтушенки» В.Фокина: «Я смелости учусь у съезда» (имеется в виду только что прошедший XXVII съезд КПСС, февраль 1986) или его же цикл «Картинки детства» (1988). К чести вятской литературной альтернативы, она оказывалась на высоте художественного вкуса и истинной смелости, когда бралась за общественно-политическую тематику. Так, когда на местных выборах летом 1987-го провалился эксперимент с разрешением выдвигать альтернативные кандидатуры в мизерном количестве округов, Коковихин написал белый стих «Разговорчики в агитпункте», звучавший, как злобная крамола: «Опустим в урну голоса за нерушимый блок партейных с беспортошными./ Блок нерушим хоть за, хоть против голосуй./ ...А хрен ли выберешь из одного один?/ ...Перекуём многомандатность на многопартийность./ ...Мы избираем пешек, а не шишек./ ...А выборы в советы ширма для партаппарата./ ...У каждого генсека свой заскок./ Правление его пожизненно, разоблачение посмертно./ Эх, ограничить бы самодержавье пятилетним сроком!» (Коковихин М. Указ. соч. С.47-48). Отметим, что руководство КПСС только через год отважится заговорить о политической реформе в СССР, а многопартийность и выборы президента на срок станут фактом в 1990 году. Другой пример: в 1988-м, когда популярность Горбачёва достигла апогея, Голиков в стихотворении «Февраль. Из испанских мотивов» встал поперёк повальной эйфории: «Синоптики переживут погоду,/ как мы с тобой разбитую посуду,/ чью форму принимали. Всё ясней/ в замысловатом кружеве доклада/ их линия - и точка вслед за ней./ ...Явления текут из атмосферы/ в формулировки и другие формы/ небытия. Количественный рост/ с проверенным итогом: под фанфары/ погода превращается в прогноз./ И вот, когда безоблачное небо/ приведено к словесному масштабу,/ а мы уже отчаялись воздать/ по черепкам двадцатилетней колбе, -/ синоптики являются в вождях» («Авангард». 1988. Июль. № 6). Песня о Родине По мере того, как под воздействием гласности советские люди узнавали жестокую правду о положении дел в стране и чёрных страницах её истории, их привычный патриотизм подвергался всё более тяжёлым испытаниям. Ситуация вынуждала заново и самостоятельно определяться в своём отношении к Родине. Этот мучительный процесс отразился в стихах вятских неформалов по-разному. Для Коковихина Родина - это ненавистные коммунистические её правители, а патриотизм - принудительная лояльность им. Поэтому он взыскует права на эмиграцию: «Когда не слаще редьки съезд,/ пусть проще репы - выезд./ Отечественный дым не выест/ зрачки, но душу съест» (1988). (Коковихин М. Указ. соч. С.67). Ухов увидел в Родине беспомощную жертву своекорыстной бюрократии. Его патриотизм политически окрашен и исполнен обличительного пафоса: «Всё те же мастера заплечные у блюда./ Голодная визжит чиновничая рать./ И кто за что горазд судьбу страны иудят -/ соседа отпихнув, скорей её продать./ Судьбу моей страны терзают, как налима/ и друг у друга рвут, вгрызаются в края./ Судьба моей страны - но всё же неделима./ Судьба - моей страны - и всё-таки моя» (1988) («Авангард». 1988. Июль. № 6). Сырнева утверждала любовь к Родине и гордость за неё вопреки крушению старого патриотического мифа: «Помню: осень стоит неминучая,/ восемь лет мне, и за руку - мама:/ «Наша Родина - самая лучшая/ и богатая самая»/ ...Из чего я росла и к чему прозревала,/ что сквозь сон розовело?/ Скажут: всех вас обворовала/ безрассудная вера!/ Ты горька, как осина,/ но превыше и лести, и срама -/ моя Родина, самая сильная/ и богатая самая» (1987). (Сырнева С. Сто стихотворений. - Киров, 1994. С.42-43). Насмешка горькая обманутого сына Четвёртая русская революция, быть может, как никакая другая, несла в себе не только трагедийное, но и мощное карнавальное смеховое начало. Оно выражалось в развенчании и низведении до шутов былых исторических и культурных идолов, в возрождении КВН, в оглушительной популярности эстрадных сатириков, политических анекдотов, в стёбе молодёжных передач ТВ и радио. Профанирующий смех был направлен и на сакральные формы, с которыми расставались, и на то, что шло им на смену. Смех выполнял функцию социального обезбаливающего и антидепрессанта одновременно, делал выносимым культурный шок от перемен. И в стихах вятского литературного андеграунда мы на каждом шагу встречаем смесь болевой гражданской интонации с сатирой, пародией, травестией, соц-артовским кривлянием и игрой смыслами. Голиков высмеивает литературные амбиции Брежнева (излюбленной мишени для насмешек в те годы), представляя его как бы от его имени поэтом-модернистом, выпустившим сборник стихов «Протяжные песни». Предисловие к нему составлено из реальных славословий-поздравлений Лигачёва, Горбачёва и Ельцина, направленных в адрес Брежнева к его 70-летию. Ухов издевается над теряющей авторитет КПСС: «СССР - поцелуй на морозе!/ Простуда на губах - яти ея переяти./ Руци боятся, а делают нози,/ Только в пути можно счастье найти!/ Задница смотрит куда-то назад./ Зато авангард смотрит вперёд./ Организующая и направляющая коза/ на новые пастбища паству зовёт./ Идёт коза рогатая/ за малыми ребятами,/ за дядьками богатыми,/ за девками поддатыми./ Идёт коза по городу,/ по незнакомой улице,/ а девки рвут ей бороду,/ а детки ей плюют в лицо» (1990) («Авангард». 1990. Февраль. № 11). Коковихин, пародируя «Рассказ о Кузнецкстрое...» Маяковского, уничтожающе оценивает результаты коммунистического правления в стране: «Коров скрутило ящуром,/ вредитель-ветер лют,/ лежат в дерьме трудящие,/ газетный лист жуют./ Мозги мутятся с холода,/ но зубы в лад стучат:/ «Через четыре года/ здесь будет город-сад!/ Здесь взрывы бесшабашные/ спалят кулацкий лес,/ и пашню срежет башня/ Чернобыльской АЭС./ ...Барак дадут хороший нам/ и ливерный талон./ К Байкалу переброшенный/ отступит Тихий Дон»./ Я знаю - голод будет,/ я знаю - аду цвесть,/ когда такие люди/ в стране советской есть!» (1989) (Коковихин М. Указ. соч. С.74-75). Сырнева в озорных частушках вышучивает споры о демократизации СССР и попытки ВЛКСМ усилить своё влияние на молодёжь: «Тятя, тятя, наша Катя отдалась Панкратию./ Всё в чулане перерыла - ищет демократию./ На берёзе сидит жук по прозванью богомол./ Девки, к ж..е что-то липнет, не иначе - комсомол» (Архив автора). Перестроечные годы отмечены нарастающим стремлением простого народа высказаться по поводу идущих реформ. Газеты и журналы того времени переполнены письмами рядовых людей. Обсуждение злободневных тем стало основным содержанием общения знакомых и незнакомых, оказавшихся вместе. Вятская литературная альтернатива чутко уловила эту тенденцию и по-своему её зафиксировала. В 1986 - 87-м Коковихин в цикле «Разговорчики» воспроизвёл народное многоголосие в очередях за дефицитным спиртным, в пунктах книгообмена, в агитпунктах; сетования работников кинопроката после запрета Госкино на показ зарубежных картин; проклятия рабочих долгострою. В 1987-89-м Сырнева в цикле из пяти стихотворений «Про соседа Диму» через диалоги двух работяг изобразила самоуверенные попытки обретшего голос «гегемона» судить и рядить «за жизнь». Ею тонко подмечено, как всколыхиваются в нём ксенофобские и экспроприаторские уравнительные комплексы, как люмпенское отчуждение от власти толкает к поиску фантастических объяснений бытовых и социальных трудностей (мол, это кем-то хитро задумано, специально для обмана народа - то ли масонами, то ли учёными, то ли таинственным «Комитетом»). Вот один из лучших стихов цикла - «Евреи» (1987), пародирующий шумные «разоблачения» только что вышедшего на поверхность общества «Память»: «Разболтался во дворе я/ пару дней тому назад:/ - Дима, правда, что евреи/ перестройку тормозят?/ Мужики сказали в бане,/ что за ними нужен глаз,/ а не то заколебали,/ зажимают русских, нас!/ Где ж евреи? Странно, Дима:/ лично я их не видал./ Жил у нас в подъезде Шлиман,/ да и тот в Израиль удрал./ Дима сплюнул папиросу/ в урну около дверей:/ - По наивности вопроса,/ ты-то - точно не еврей!/ И они порой, заразы,/ тоже русские на вид,/ а вглядись - увидишь сразу/ их еврейский колорит./Куча данных самых новых,/ подозреньям нет числа./ Отчего семья Петровых/ сына Яшкой назвала?/ К Иванову, инженеру,/ нет доверья потому,/ что умён, подлец, не в меру,/ да и вежлив ни к чему!/...Николай Ильич Закускин/ объявил спиртному бой - / это явно не по-русски,/ не по-нашему с тобой./ Вместе с ним живёт сестрица,/ из масонов, видно вмиг:/ никогда не матерится,/ ненавидит наш язык!/ Я воскликнул: - Верно, Дима!/ Как евреев ни крути,/ но на них необходимо/ чёрный список завести./Слишком, сволочи, похожи/ на порядочных ребят./ Не поймёшь его по роже,/ а по списку - в аккурат!/ Список тот на всякий случай/ ты везде с собой носи,/ и тогда гораздо лучше/ станет русским на Руси!» («Авангард». 1987. Июль. № 3). Чаушеску жалко В истории Четвёртой русской революции имеется труднообъяснимая загадка. Почему расставание с коммунизмом произошло у нас в стране сравнительно мягко, без гражданской войны, с минимальным по историческим меркам количеством жертв? Почему многомиллионная армия членов КПСС даже в критические дни августа 1991-го осталась пассивной и не вышла защищать организацию и общественный строй, которым присягала на верность? Дефицит воинственности, характерный для сознания как сторонников, так и противников коммунизма, нельзя относить лишь на счёт усталости народа от исторических потрясений, выпавших на его долю в XX веке. Существенным объяснением являются также относительная старость населения и низкая доля крестьянства в его составе. Тут ещё другое важно. За несколько перестроечных лет кардинально изменилось отношение людей к революционному насилию. Оно стало вызывать отвращение и осуждение независимо от его направленности. Выработался спасительный инстинкт неприятия романтики вооружённой политической борьбы. В стихах верлибровцев есть примеры изображения разных оттенков этого психологического сдвига. Так, Георгий Антонов по горячим следам событий в Румынии в декабре 1989-го написал пронзительный реквием «Памяти Николае Чаушеску, последнего коммуниста Европы». Вкратце восстановим контекст. Накануне Рождества в Румынии произошло восстание народа и армии, сбросившее тоталитарный режим. Диктатор Чаушеску и его жена Елена были арестованы и расстреляны после закрытого трёхчасового суда по приговору военного трибунала. Страна отправилась в трудное плавание по волнам демократии. В СССР известия о румынской революции были встречены со смешаными чувствами. Радовались падению тирана, которого у нас недолюбливали ещё с брежневских времён. Переживали, что в отличие от ГДР, Болгарии, Венгрии и Чехословакии «бархатного» отстранения его от власти не получилось, и в боях с «секуритате» погибли сотни людей. А ещё смущали торопливость расправы с низложенными и убийство жены Генерального секретаря КПР, осквернившие народную победу палаческим привкусом. Вся эта сложная гамма эмоций передана в стихотворении Антонова. Отчётливо звучит в нём также нота презрения к демосу, когда он превращается в охлос - переходя от рабской покорности к бунту и обратно. «...Пусть напьются вина и объявят, что крал компот./ Наглотавшись черёмухи, вновь запросят режима -/ но уже разобьётся лицом о его капот/ миллиард последних пятиконечных снежинок -/ предрождественских звёзд. Дожить до такой черты/ если было кому и отказано властью вышней -/ только тем, кто не мог, мамалыгой набивши рты,/ помолчать ещё съезд или два, что созрели вишни.../ Гул курантов, толчки венозной давно любови,/ репортаж ходуном покажет вам удивление,/ что на роль индейки, как Цезарь либо Людовик,/ и в последний раз измерят его давление.../ На дисплее весь путь. Кто же этот фрагмент убыстрил?/ За шлагбаумом коснуться слегка твоего колена,/ и уже не услышать, как ветер относит выстрел./ До Китая... Немногим больше... Прости, Елена» («Авангард». 1990. Февраль. № 11). Развенчание революционаризма и политического насилия уже на отечественном материале - центральная идея ряда стихов Коковихина: «...Мчатся бесы мать и рудин/ шире шаг не дремлет враг/ если мы сжигать не будем/ кто ж тогда рассеет мрак/ под огнём из наших ружей/ все становятся ничем/ мир насильно мы разрушим/ до основы а зачем/ а затем что за собою/ увлекая в райский сад/ нежной поступью стальною/ оклеветанный молвою/ краснокожий как томат/ впереди маркиз де Сад» («Песня о буревестнике» (1989). Указ. соч. С.76). Или его же: «Встань с проклятьем раб клеймёный на маёвку/ грабь награбленное пей кровя как квас/ режь буржуя в коммуналке остановка/ водку и вино уничтожай как класс/ будь готов к борьбе труду и обороне/ бей врагов жидов жучков и паучков/ дядю сэма перегоним похороним/ как один умрём за пару шашлычков...» («К славной годовщине успешного внесения идеологии в сознание масс (1917-1990)» (1990). Там же. С.79). Или опять же его: «...Как месяц выплываем из тумана/ реквизовать буржуйский реквизит/ и вынимаем ножик из кармана/ нас братская могила распрямит/ на супостата масс трудящих граждан/ айда товарищи с искрой в груди/ оцепим кремль и как жеглов прикажем/ эй ты горбатый первым выходи» («Партийный гимн национал-патриотов» (1989). Там же. С.78). Антипартийная группа К началу 1990-х в результате переоценки опыта советского прошлого непоправимо слинял образ КПСС, запечатлённый в формуле «ум, честь и совесть нашей эпохи». Звание коммуниста стало синонимом ретрограда и держиморды, сотни тысяч разочарованных покидали ряды партии. От её исторических побед тянуло могильным душком и ощущением тупика. Как шагреневая кожа, таяла массовая база поддержки номенклатурно-партийного монстра. У нас роль мальчика, кричавшего, что король - голый, сыграла неформальная тусовка, прежде всего - принадлежавшие к ней поэты. Речь здесь идёт не о том, что они подрывали доверие к партии в народе своими издевательскими стихотворными памфлетами. Народ-то их знать не знал. Но они обозначили вектор эволюции в этом направлении массового сознания, всегда несколько опережая и предвосхищая её. «Вышли мы все из пивной./ Нам не рулить - доползём./ Партия - наш рулевой./ Эй, завяжи за рулём!/ «Партия о муэрте!» -/ это Фиделя клич./ Будь у руля до смерти,/ очередной Ильич!/ ...Происки мафиози -/ под партийный контроль!/ Осуществляй, партиози, / руководящую роль!/ Мы говорим - Сталин,/ подразумеваем - Ленин./ Мы говорим - комсомол,/ мы говорим - профсоюз,/ мы говорим - Советы,/ мы говорим, говорим, говорим,/ подразумеваем - Партия!» («Песня о партии» (1988). Коковихин М. Указ. соч. С.72-73). Свидетельством указанной выше эволюции была широкая волна сочувствия и поддержки, поднявшая наверх Бориса Ельцина, борца с Голиафом - партийным ареопагом, после его исторического выступления на XIX партконференции (лето 1988-го). Особый резонанс имели поднятый им во всеуслышание вопрос о партийных привилегиях и схватка с Егором Лигачёвым - вождём консервативного крыла КПСС. Возглас Егора Кузьмича «Борис, ты не прав!» в народе немедленно превратился в слоганы «Борис, ты прав!» и «Борись, Борис!» Настроения миллионов людей, благодаря которым Ельцин неизменно выигрывал на выборах 1989-91 годов, выражены в коротком стихотворении лидера вятских неформалов Сергея Бачинина «2 июля 1988 г.»: «В гостиной след чужих сапог,/ на даче сон и мошкара./ Что из того, что ты не смог?/ Мы шепчем вслед тебе «ура»./ Услышь, пойми и поднимись./ Не страшен бой, когда с утра./ Давай, Борис, вставай, Борис,/ борись, Борис! Уже пора» («Авангард». 1988. Декабрь. № 7-8). Бойцы поминают минувшие дни
Публицистическая струя вятского литературного андеграунда неслучайно иссякла с концом коммунизма и с выходом поэтов-неформалов из теневого состояния «в люди». В 1980-е стремление к свободе было для них воодушевляющим стимулом, поэтому обретение её как-то сразу лишило смысла всякую экзальтацию гражданского чувства. Многие из них вообще бросили стихотворчество ради иных вновь открывшихся способов самовыражения. А те, кто продолжал им заниматься, к «вот-поэзии» (Дм.Галковский) больше не возвращались. Зато бывшие «официалы» с потерей гарантированных кормов, привилегированного статуса и идеологической крыши превратились в плакальщиков по скончавшейся советской цивилизации и в суровых обличителей гримас идущей в капитализм новой России. Благо никакие гонения им в этом благородном деле не угрожали. Причем, их «облитые горечью и злостью» филиппики дышали неподдельной искренностью в отличие от их же вымученно казённых «паровозов» доперестроечного периода. Достаточно сравнить хотя бы два сборника стихов Маргариты Чебышевой: «Два голоса, два эха, две звезды» (1983) и «Провинция» (1993). Несмотря на высокое художественное качество общественно-политической лирики неформалов революционного десятилетия, её, скорее всего, постигнет общая судьба литературы такого рода - забвение читателей. Но зато обращение к ней как к источнику, запечатлевшему духовные состояния и процессы этой эпохи, является весьма плодотворным для исследователей и делает представление о ней намного более объёмным и живым. Евгений ОСТАНИН,
канд. ист. наук, доцент ВятГГУ
|
© журнал «Бинокль».
Гл. редактор: Михаил Коковихин , 2002-2004 Дизайн, верстка: Игорь Полушин, 2002-2004 |