Главная

О журнале

Оглавление

Отзывы

Андрей Логвинов: «Творец по-гречески - поэтос»

Интервью с автором книги «Крестный ход»

ЛОГВИНОВ Андрей Николаевич род. 19.05.1951 в Куйбышеве Новосибирской обл. Истфак Новосиб. пединститута и Московская духовная семинария (заочно). С 1983 - жил в Вятке, работал чтецом, певчим, псаломщиком Свято-Серафимовской церкви. Первый редактор «Вятского епархиального вестника» (1990). С 1991 - в Костромской епархии. Сейчас - протоиерей, священник храма в честь Иоанна Кронштадтского в Костроме. Жена - матушка Галина. Три сына. Изданные книги: «Еще на земле неотпетой» (Волго-Вят. кн. изд-во, 1989), «Воззвах к Тебе...» (М., «Русское слово», 2000), «Крестный ход» (М., «Русское слово», 2001, тираж 1000).

11 декабря в библиотеке имени Герцена прошла презентация сборника стихов костромского священника Андрея Логвинова «Крестный ход» (сборник иллюстрирован фотографиями Сергея Склярова из серии «Великорецкий крестный ход»).

- Какие воспоминания остались у Вас от вятского периода жизни?

- Для меня это совершенно драгоценные воспоминания: корешочки душа моя пустила здесь, в Вятке. Я здесь себя по-настоящему почувствовал человеком на родной земле. Моим родным небом оказалось небо вятское. Я родился в Сибири, в разных местах жил, но мне Вятка стала родной. Для меня крайне важно, что в Вятке свершился мой мировоззренческий переворот. До этого я где-то витал и был я не я и страна не моя, а тут я почувствовал себя на родине.

- За что Вас исключили с предпоследнего курса Ярославского пединститута?

- Дело было долгое и тёмное. С моей стороны были неосторожные высказывания типа: «Мне бы пистолет - я бы Брежнева шлёпнул». Я вслух высказывал своё «научное преодоление марксизма» и несогласие с направлениями политики партии. Когда выперли Солженицына, я очень возмущался. Пастернака смело защищал - мне тогда попался самиздатский «Доктор Живаго». Такие разговоры я в курилках вёл и даже на собрании каком-то начал несогласие своё высказывать.

А раздуто дело было сильно. Через КГБ меня неоднократно протягивали и исключили из ВЛКСМ - я был правоверным спервоначалу комсомольцем, исключили из института. Преподаватель философии рассказывал мне потом, что им на партсобрании говорили, что произошло разоблачение целой группировки, которая задумала антиправительственный заговор, что мы хранили оружие и у нас чуть ли не танки были, окромя стволов. В ту пору моему самолюбию даже немножко польстило: оказывается, вот какой я опасный, крутой, даже на танке собирался ехать.

- Самиздатом занимались?

- Нет. Я ведь был одиночкой, на машинках стихи печатал, показывал людям. Самиздатские книжки крайне редко попадались. Связей у меня ни с диссидентским, ни с литературным миром не было.

- Как Вы оказались в Сибири?

- Мама моя была преподавателем научного коммунизма и завкафедрой там же, в Ярославле. Весь период, когда меня таскали в КГБ, она была в Москве на курсах повышения квалификации. Она приезжает и вдруг узнаёт, что в её отсутствие сынок развил бурную деятельность. Выдали мне ведомость с оценками и формулировкой: «Отчислен по собственному заявлению, связанному со стремлением исправить допущенные идейные ошибки». Мама была в шоке, плакала и рыдала, но поступила удивительно по-женски хитро и умно.

Она понимала, что и ей не сдобровать: сотрут в порошок. Ее бы с треском исключили из партии, с работы бы выгнали. И она стала быстро-быстро рвать когти и менять свою квартирёшку на комнату с подселением в Москве. А в Москве ее уже не достали. И вот она со мной, вся в слезах, пошла в КГБ и там, плача, стала говорить: вы моему сыну этой бумажкой, этой ситуацией создаёте волчий билет, как же ему теперь выйти в люди-то? И там сказали, что ему есть два пути: один - в рабочий класс, второй - в Сибирь, там поучительствовать и тогда можно будет восстановиться и заочно закончить институт.

Я оба эти пути прошёл. Это не было ссылкой как таковой, но - косвенной: я не мог оставаться в Ярославле, не мог ехать в Москву. Сначала проработал несколько месяцев на Ярославском моторном заводе на конвейере, потом махнул в Новосибирскую область. В Томской области женился. Сибирский период - это с конца 72-го года до 82-го. Преподавал историю в школе, закончил заочно Новосибирский институт. Потом преподавал философию в Новосибирском электротехническом институте - это крупнейший вуз Сибири. И там меня стали сватать в аспирантуру, я начал диссертацию писать. Но было одно непременное условие: нужно было вступать в партию. И очень хорошие люди говорили: давай мы тебе напишем характеристики для вступления в партию. Но для меня это было неприемлемо, и я ушёл из аспирантуры и из института. Работал год грузчиком на молкомбинате.

- А как Вы попали в Вятку и в церковь?

- В Сибири мне досталось жильё, мы смогли обменять его на Вятку. Бог помог: нашлась очень славная бабушка, у которой - квартира в центре Вятки, и она ей была не нужна. Еще в Сибири мы повенчались с Галиной, и дети мои крещены - какая-то степень воцерковления у меня была. В Вятке я добросовестно пошёл в гороно, полагая, что здесь буду работать учителем в школе. Мне сказали, что мест нет. Ничего не складывалось. Параллельно захаживал в храм. И меня задело, что в Серафимовском храме было отвратительное чтение. Как потом выяснилось, это были практиканты - тогда рукополагаться приезжали люди с Западной Украины, которые и по-русски-то плохо говорили.

Читали они безобразно. Меня это возмутило, я пришёл на клирос и говорю: «Что же это у вас так читают? Прочитать, что ли, некому?» Они говорят: «А Вы, что ли, умеете? Давай посмотрим, как вслух-то». Я вслух как зачитал, у меня всё-таки голос есть, дикция, я старался это делать ровно, аккуратно, звучно и добросовестно. И всем понравилось. Они говорят: «Так ты еще, может, и петь умеешь?» И вот так я стал входить в клиросную жизнь.

Я не спрашивал даже, сколько там они получают, а понял, что это и есть перст Божий. Через неделю домой приходили из районо-гороно и говорили: вот вакансии появились завуча, чуть ли не директора, преподавателя в городе Кирове. Я говорю: спасибо, я уже нашел работу. Спросили: а какую? Я их огорошил. Они, как от чумного, от меня побежали.

- Первая публикация Ваших стихов была в эмигрантском «Континенте»?

- Это был 1988-й или 86-87-й. Один из моих самиздатских экземпляров попал в Париж в альманах «Континент» Максимова. И подборка целая была там напечатана. Я не помню сейчас номер, потому что он до меня не дошел. Но меня вызывали в КГБ в Вятке, «профилактировали». Штопаук, известный охотник за интеллигенцией вятской, вызывал для дачи объяснений, допрашивал: как это попало на Запад? А я и не знаю, как попало. Он сказал: вот напечатали, показал мне ксеру. Я постеснялся у него попросить ксеру снять. Мне было приятно и лестно, что в Париже нас печатают. Я даже и не помышлял тогда, что когда-нибудь в России напечатают.

- Разве эта подборка в «Континенте» - антисоветская?

- Она была с религиозно-независимым уклоном. То есть не антисоветская, а не-советская. Мне вынесли предупреждение от КГБ.

- А Ваши сборнички самиздатские 80-х годов тоже носили религиозную направленность?

- В общем-то да. Конечно, это то, чем я жил. Но сказать «религиозная направленность» - в этом есть какое-то сужение. Сама формулировка «на религиозную тему» каким-то советским душком отдает.

- Вас привлекали и в прокуратуру?

- Это в разгар перестройки, когда секретарём Кировского обкома был Бакатин. Именно в этом же зале герценской библиотеки созвали собрание, где говорили о бережном сохранении старины и перспективах развития Вятки. Присутствовали «широкие слои общественности». И меня какая-то сила понесла вылезть на трибуну и говорить о том, что я не доверяю стоящим у власти демократам-перестройщикам, даже боюсь о чем-либо вообще говорить, потому как если скажешь, допустим, про Трифоновский святой источник, то ведь непременно этот источник обустроят так, что к нему уж потом подходить нельзя будет. Если скажешь, что не трогайте того-то, обязательно это будут трогать и портить.

С.Скляров. Из серии «Великорецкий крестный ход»

А про крестный ход в то время информации у меня было много: как людей травили собаками, как бросали в милицейские машины тех, кто в 70-80-е годы пытались крестным ходом по традиции группами ходить. Устраивали там учения якобы военные, взрывы и оцепления солдат специально приурочивали к тем периодам, когда крестный ход должен был идти. И, похоже, я был первый, кто вслух такой приличной аудитории об этом рассказал.

Это вызвало, конечно, резкое негодование, сам Бакатин присутствовал на собрании, другие власть предержащие, и они велели заму по культуре Евгению Тимофеевичу Деришеву быть тем лицом, которое на меня подало в прокуратуру. И была составлена статья за клевету на социалистический строй.

- Предупреждение официальное от прокуратуры было?

- Да, было. Где-то оно у меня хранится. Потом в «Кировской правде» некто - я забыл, как его зовут - написал статью о том, что исполненный клеветы церковнослужитель Андрей Логвинов пытался ниспровергнуть и опорочить, ну, я не помню сейчас точно. Даже в епархии испугались и какое-то время очень настороженно на меня смотрели. Ну, а потом потихонечку это улеглось. То есть у них тогда - благостные разговоры про торжество демократии, а я своими заявлениями песню им маленечко попортил.

- Немного о Вашем редактировании «Вятского епархиального вестника»...

- Сначала о создании. Тогда уже наш вятский Александр Могилев стал костромским епископом, с 89 года, если не ошибаюсь. И привезли к нам газету епархиальную из Костромы. И меня укололо, что в Костроме есть епархиальная газета, а у нас в Вятке нет. И я владыку Хрисанфа спрашиваю: благословите, создам газету. Он говорит: ну, давай. И как раз уже Валентин Чаплин был секретарем епархии, и он старался связываться с людьми-то.

У меня не было опыта в создании газеты, но думаю, начало-то было неплохое, удачное. Приходилось бегать много: типография была в Кирово-Чепецке. Мгновенно тираж весь расходился. Два выпуска я сделал, а третий выпуск у меня был уже полностью готов, и меня осадили. Я был не прав совершенно, но заело мою гордыню: вот я создал, это - мое дитя, меня хотят поставить под контроль.

Но права была епархия: орган-то - епархиальный, и вполне разумно, что был там гриф о благословении архиепископа Хрисанфа. И так делается во всех епархиях, что есть внутренняя цензура, какие-то статьи или даже вся газета предварительно показываются архиерею: архиерей несет ответственность. Но мое свободомыслие простиралось настолько далеко, что я с этим считаться не хотел. Я воспринял это как посягновение на творческую свободу создателя этой газеты. Я был обижен и говорил, что ничего не получится теперь вообще с газетой, потому что знаю я методы епархии, там будут подолгу читать-прочитывать каждую статейку, значит, свободы теперь никакой не будет. И я хлопнул дверью: раз так, и не буду я больше.

- Вы пытались делать неформальное, демократическое издание, а нужно было церковное?

- Да, да, да! Но это было всё-таки первое независимое издание. Чуточку позже появились другие неформальные издания. В этом смысле я бы мог приписать себе право быть родоначальником массовой неформальной, независимой прессы. А потом прессу эту поставили под пресс. Но момент этой неформальности был. Я совершил ошибку, владыка был прав. Ведь нужно было его фотографию просто поместить на первую страницу и обязательно подписывать, что архиепископ Хрисанф благословляет, архиепископ Хрисанф то-то и то-то. А я даже фотографию, которая была связана с праздником Пасхи, где он благословляет пасхальным яичком прихожан, подписал совершенно возмутительно: «Благословение пасхальным яичком». То есть он - архиерей, увидев себя мелким форматом напечатанного, не видит нигде своего имени. Какая же это епархиальная газета? Такой возник конфликт, и я, обидевшись, ушел.

- Вы считаете, Ваш поступок был ошибкой и продиктован гордыней?

- Гордыней была продиктована моя строптивость в отношении газеты и отказ дальше в газете работать. Это говорит, что я не о деле радел, а о собственном творчестве. Это случилось в 90-м году, а мой отъезд - в 91-м, то есть целый год я продолжал в епархии жить и как-то работать. Но для меня стала открываться бесперспективность. С другой стороны, в Костроме великие дела готовы были совершаться. Но для меня решающую роль сыграло здесь не мое личное чувство, не мои амбиции, а благословение старцев. И это особая история, как я ездил узнавать Божью волю, где мне жить, и это благословение было сформулировано именно так: Кострома, Кострома, Кострома...

- Это костромские старцы?

- В том-то и дело, что не костромские, а всероссийского масштаба. Первый из них - в Боровске Калужской губернии, а потом я обращался и к последнему костромскому старцу Поликарпу, и к старцу последнему ярославскому Павлу, и к ивановскому старцу Иоанну. Куда бы ни обращался, все говорили: в Костроме твое место.

Архиерей костромской зазывал. Хрисанф меня не отпускал туда, тоже справедливости ради надо сказать. Когда настал срок выезжать и семью перетаскивать, это была сплошная кровь. Я весь этой внутренней кровью обливался, потому что рвал по живому. Но парадокс ситуации в том, что тут действительно была Божья воля.

А в Костроме я почувствовал себя очень неуютно и одиноко. Два года жил без семьи: жилье, которое обещали, мне не дали, я жил в учительской духовного училища за шкафом. А потом, потихонечку, уже там обжился и только последнюю пару лет там уже корешочки пустил и немножко смирился, что я пока там.

- Какие обязанности у Вас в Костромской епархии?

- У меня там было много обязанностей, сейчас их не стало. В епархии я, скорее, в опале, чем в фаворе. Веду передачи по радио и два раза в неделю на всю область по телевизору в программе «Православный вестник». Как ни странно, я перешел дорогу ряду костромских священников, местных, местечковых. Сначала тем, что проповедовал везде, где можно: и в воскресной школе для детей, для взрослых, и в газете, и на радио, и в детсаде, и в магазине, - и это вызывало недовольство: чего он везде лезет? И потом, когда я служил в соборе кафедральном...

А три года назад меня перевели служить в маленький храм, но, видимо, я опять перешел дорогу духовенству, потому что стал гораздо меньше заниматься проповеднической деятельностью, зато был увлечен поневоле тем, что называется требы: то есть крестить, отпевать и пр. И меня стали все звать. То есть других не зовут, а меня зовут...

- Вас сослали из кафедрального собора куда-то подальше?

- Ну да. Храм в честь Иоанна Кронштадтского - это маленький храм в бывшем детском садике. Это самое-пресамое убожество, какое только может быть. Он снаружи даже не храм, при том, что храмов в Костроме дополна. Но опять же в этот храм народ через меня приходит во множестве. Тоже обиды возникают...

- Совместимо ли сочинение стихов с духовным саном?

- Я думаю, смотря каких стихов. Если бы я писал стихи про барышень, это было бы совсем не совместимо. Но поскольку я по призванию в сане, не просто я себе надел подрясник-то. И смею думать, что и поэт я тоже по призванию.

- Кто еще из известных священников пишет стихи?

- Таковых немало. Самый известный на сегодня - иеромонах Роман, который песни свои поет, у него масса кассет, записей. В опошленном варианте его песни поет Жанна Бичевская. Недавно мне попалась книжечка отца Михаила Труханова, прошедшего лагеря и ссылки. В этой книжечке встречаются и стихи. Еще могу вспомнить великого старца Николая, живущего во Псковской епархии, - он один из последних сейчас, совершенно святой, ему 90 с лишним, он почти безвоздушный, как перышко, и тающий. Порой он свои стихи декламирует.

- В какой традиции Вы пишете стихи? Поэт-священник Леонид Сафронов говорил, например, что для него высшая традиция - это Откровение Иоанна Богослова...

- Я до таких высот не дошел. У меня таких рвений и ориентиров нету. Тут ведь не до жиру, быть бы живу. Я не пишу стихи вообще. Где-то среди ночи проснусь, маюсь, и какие-то образы начинают сниться, и я вынужден их оформить. Или когда на поезде еду. На краткие периоды размыкается бремя забот, и в эту щелочку входят образы. Я их записываю, пытаюсь отточить в меру. А чтобы целенаправленно что-то писать - на это у меня и времени-то нет.

- Конец света уже наступил?

- Ничего не знаю. Грядет. Конец света будет, когда мы совсем Боженьке надоедим, тогда он придет так, что вся земля потрясется и будет новое небо и новая земля. Господь вновь явит всю свою творческую мощь как Создатель, Творец, по-гречески - поэтос. И он как поэт с большущей буквы извлечет новое творческое слово и выведет всё мироздание в новый эон бытия. Это можно назвать концом нашего света и началом нового. А пока идут этапы человеческого падения в бездну зла, человеческого выпадания в ненависть, идет эскалация зла, насилия, злобы. В этом смысле сатанизм торжествует.

- Антихрист уже родился?

- Уже не раз говорилось, что он родился. Ну, а так это или не так, мы не знаем. Мы узнаем только тогда, когда он уже воцарится. Это будет празднество большое - нам сообщат об этом по телевизору...

М.К.

Следующая статья: Из «Крестного хода» Андрея Логвинова