Главная

О журнале

Оглавление

Отзывы

Изобретение Гутенберга в руках Васисуалия Лоханкина

Вятская поэзия последнего десятилетия

Мильоны нас, единого прекрасного жрецов

Стихи 55 поэтов Кировской области, прочитанные подряд, даже при довольно случайном отборе, дают нам срез вятской поэзии 1989-1999 годов (см. список литературы). Поражает количество печатной поэтической продукции на единицу площади. "Страна моя Вятка" (3, 37) без устали рождает "творцов, певцов" (термин Твардовского), которые изобретательно используют любую возможность обратиться к народу с печатным словом.

Счастливо наше бесцензурное время, позволяющее всем, кто действительно хочет, высказаться публично. Для культурологического анализа поле непаханое. Одаренный автор или графоман (где критерии?) стремится вывернуть себя наизнанку, заняться публичным стриптизом, и при этом помимо авторского желания прорвется вдруг нечто, "оговорочка": возможно, устами тех, кто "не может молчать", и высказывается сообщество людей, живущих в одно время в одном пространстве. Поэтому утешимся выражением Ф.Степуна по отношению к советской литературе: "Главное достоинство... в том, что она, при всех своих недостатках, как-никак, есть". В полной мере это можно отнести к поэзии "страны моей Вятки". Посмотрим, что же в ней все-таки есть?

Вот традиционный для молодого советского поэта набор тем: Родина - малая Родина, армия - война, картошка в качестве студенческой повинности, чувство вины перед заброшенной деревней, поиски "очистительной свежести" (2, 39) и что-то там вполне невинное о юношеской любви, причем именно в такой последовательности, по степени актуальности - все это можно найти в первых, до 1989 года изданных сборниках, например, Валерия Фокина. Твердая, покровительственная редакторская рука чувствуется в тщательном отборе и компоновке вполне искренней и по-юношески нежной поэзии, в которой иногда прорываются басовые нотки ломающегося голоса. "Гон", "меня не признавшее поле" среди синиц, лебедей, сирени и луны подразумевают некий конфликт, но он как бы снимается дымковской сказкой: "Эти козлики и кони сердце тронут неспроста", - хотя и остается в подсознании поэта.

После 1989 года наступившая свобода проявляется в неограниченности выбора тем, саморедактировании сборников, отсутствии грамотного корректорства. Отсутствие профессиональных редакторов приводит к неверному цитированию классиков: перу Блока приписан эпиграф "Мильоны нас!" (14, 17) - это, что и говорить, нехорошо (у Блока: "Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы"), но с другой стороны - позволило опубликовать "оговорочку": так, собственно, кого больше-то, поэтов или азиатов?..

Мама, роди меня обратно!

Однако при внимательном анализе оказывается: круг тем определяется моделью сознания провинциального поэта последнего десятилетия ХХ века. Попробую обозначить эту модель, исходя из прочитанного, основываясь на частоте обращения авторов к той или иной теме.

Традиционная тема поэта и поэзии находит здесь отражение в виде определения целей писательства, сравнения себя с классиками и самооценки, даже самооправдания. "Страна моя Вятка, (...) мы рядом. Ты выбери // любого в пророки" (3, 37), но, к сожалению: "мы - не классики, нам пятачок цена" (18, 37), "Рубцов гораздо лучше спел" (8, 183), "И мне такую спряли Мойры нить, // Что не творить мне, а борщи варить" (8, 110) и даже: "Но от музыки такой // Захотелось лишь покой" (11, 15).

Тем не менее большинство авторов убеждено в сакральности занятий поэзией. Не всегда эта мысль высказывается прямо, но поэзия ведь не прямоговорение: "Мы рождены для крыльев" (14, 13), лирическая героиня "вилась свободно, крыльями махая" (9, 48). Взор поэтов обращен к небу, что в общем традиционно и нормально для них: солнце, "пахота небесная" (8, 151), более того, Космос. Христос, душа, Берегини, "Сладкое Страданье" (14, 3) - лексика сама по себе заставляет оторваться от - увы! - бренной земной юдоли (20, 52).

Здесь надо сказать об общем для всех амбивалентном отношении к проблеме: остаться на родине, припасть к матери - сырой земле или вырваться на волю, принадлежать Вселенной - Космосу. Частота обращений к той и другому равновелика, иногда даже в творчестве одного автора.

Характерное чувство вины, высказанное В.Шукшиным в "Калине красной", когда его герой, припав к земле, в истерике бессилия повторял: "Это ж мать моя была!" (а большая белая женщина, обнимая, пыталась избыть его тоску, сознание вины, желание покаяться и вернуться в родное лоно, выраженное идиомой "мама, роди меня обратно") - это чувство свойственно большинству жителей "необъятной Родины моей". Оно высказано было народниками, по наследству передалось сегодняшней интеллигенции, а в местной поэзии преобразовалось и выстроилось в следующую цепочку: женщина - тихая пристань, к которой надо вернуться, - Русь - Родина - мать-земля - Пристанище - Русь-старуха - баба необъятных размеров - вдова - тройка залетная Русь - Россия моя светлая - Амазонка - Земля, которая грозит наказанием, - святая Русь мощная.

Даже человеку, неискушенному в психоанализе, видно соединение любви, желания слиться - и страха, чувства опасности. На уровне сознания это превращается в поэтизированный и мифологизированный образ "малой родины" - ностальгические строки или даже целые стихотворения встречаются почти у всех (2, 4; 2, 20; 3, 12; 3, 14; 4; 8, 147; 8, 160; 8, 192 и т.д.). Вероятно, это связано с тем, что все или почти все авторы родились в деревне, а потом покинули ее, или в детстве ездили в гости к бабушке, которой сейчас уже нет.

Во всяком случае ясно, что эпоха нашего естественного природного гармонического детства прошла навсегда. "Большая" литература осознала это в 70-80-е годы (Распутин, Астафьев поклонились и простились), а "малая" - рефлексировать на эту тему, естественно, продолжает, иногда создавая впечатление излишней архаизации быта, например, 1960-х (судя по возрасту автора) годов: "Мать за прялкою сидит, // Батя валенки латает" (8, 159).

В Москву! На Марс! К Христу!

Отталкиваясь от темы женского, родового, архетипически-амбивалентного, убивающе-рождающего начала, развиваются мотивы пути, дороги. С.Сырнева умоляет увезти ее из душного, убогого мира окраины спящей (3, 3). Там, в местечке, вечный провал во времени: детство есть, старость есть, а зрелости, т.е. творчества, развития, роста - нет. И живут там платоновские дети-старички. Застывший мир.

Тут-то и проявляется гриновский синдром: тяга к морским бескрайним просторам, бригам, парусам, соленому ветру (20, 21; 20, 23 и у мн. др.): "Грохочут снасти, паруса вздыхают, // Кровавый отсвет бросив на волну" (20, 29), "Плывут куда-то корабли" (21, 28), "Ветер бьет в паруса и снасти - // Я к упругой хочу волне!" (17, 21).

Самый же дальний пункт назначения на этой поэтической дороге - Космос. Вот предел преодоления замкнутого пространства, каковым представляется провинциальный мир. Редкий поэт не произнесет слово "Космос", "Вселенная", "Божий мир", но как-то трагично звучит эта тема: "неухожена планета" (5, 17), во Вселенную "дверь на сорванных петлях // бесцельно болталась, - // белый свет - // вот что пряталось там" (6, 13), "есть планеты-вампиры, // что ищут тебя раздавить" (6, 26). И вечный разум, и вечный Космос предельны, Космос упирается в стену, как в границу, а у древа жизни, растущего "от Рая до Рая" (6, 24), в городе срезают крону. И теперь мы "пленники города, узники местной морали" (3, 6).

Примерно после 1991 года употребление слов "душа" и "Христос", а также "Бог", "русские боги" учащается со страшной силой. Образ мужественности связывается с христианским, божественным. Лирический герой - к сожалению, часто неотличимый персонально - "из дальних (гриновских, морских) странствий возвратясь" устремляет взгляд свой к небу как пристанищу Бога (Христа или Солнца, Ярилы) и теперь озабочен спасением души и тела не только собственных, но, что, говорят, свойственно российскому менталитету, всех людей, живущих на свете.

Некоторые, правда, ограничиваются только своими, противопоставляя по-нынешнему понятия "русский" и "чужой": "славянская душа" (24, 34), "завял цветок, не дал плода, // когда пришли чужие" (24, 37), "из-за океана страною // чудо-юдо будет управлять" (24, 29).

Вперед, к андрогинам и недоцыплятам!

Желание чудесного преображения "родной сторонушки" воплощается в образе Микулы Селяниновича (6, 16), Святогора (5, 18) и солнечных зерен, которые, упав сверху, обязательно прорастут (8, 156). В конце ХХ века, после Фрейда и Юнга, в традиционной с былинных времен теме почвы и пахаря невозможно не увидеть соединение архетипических женского и мужского начал. Налицо зацикленность вятской поэзии на теме ПРО ЭТО, что свидетельствует о процессе фрейдистского замещения. Тем более при наличии потрясающих "оговорочек" типа "влага Христа" (15, 6) и "любвеобильное питье" (9, 47). Вот уж действительно, "полнолуние правит" (12, 12) и "приемы, что ниже пупка, когда со спины ударяют" (15, 61), а "маленькие коленки" (14, 30) и "любви перина" (12, 15) довершают картинку.

Тема пути как поиска спасения неизбежно ведет либо к Космосу (желание вырваться, родиться, быть вне рождающей плоти), либо, наоборот, к материнскому лону, т.е. к началу, пока не пройдена ошибочная дорога (эта тема стала главной в сб. "Зуевка литературная" (24) и, вероятно, требует отдельного разговора). Здесь появляются два феномена: во-первых, перепутанность мужского и женского начал и, во-вторых, попытка вернуться к первоистокам через мифологизированное современным сознанием язычество.

Так, лирический герой Г.Лучинина, автора полюбившихся мне "маленьких коленок", после монолога Иисуса Христа (14, 25) говорит: "Я - золотая гора, // Я - беременная женщина, // Я - хранилище сокровищ". Это троекратное (больше нельзя, перебор!) утверждение внутренней переполненности должно привести либо к родам, либо к какому-то иному способу освобождения, что и происходит в названии сборника целой компании поэтов: "Прорвало" (19)! Алые паруса пошли на юбки (19, 9), но одежда пережила хозяев (19, 19), а результат не оправдал ожиданий, перешел в тоску и злость: там, за стеной, малыш 3.300, а здесь тоска и не родилось ничего (19, 32) - в крайнем случае, недоцыплята (21, 33) - сюрреалистический образ А.Незваного (философски пожирающего некое архетипическое яйцо).

Любопытные поэтические плоды дает увлечение идеями трансвестизма и феминизма, соединяясь с тоской спасения. В.Ситникова умоляет, полагая, что это не чудо: "Можно, Господи, вместо Христа // Я распятою буду?" (8, 118). Две поэтессы называют свой сборник "Возраст Христа" (17), а на обложке под названием изображаются два женственных силуэта муз.

Всё смешалось... Запертую дверь сорвали с петель, а перспектива утонула в тумане, в отчаянье путаются роли, часто в поисках будущего люди возвращаются в прошлое. "На зубах застрянет стон" (20, 15), кончится "салат из слов" (20, 69), и эпитафией поэту прозвучит: "Здесь простой карандаш // Прожил сложную жизнь" (19, 86). Но не будем о грустном. Поэзия жива, даже когда говорит о смерти.

Кто более матери-поэзии ценен?

Так что же в конце 90-х годов представляет собой поэзия "страны моей Вятки"? Это десятки имен публикующихся, а пишущих, вероятно, сотни или тысячи. Возраст тех, кто печатается, от 16 до 50-60 и далее. Географически - нет уголка, где не живут поэты. Поэзия для них - не средство существования, а зов души. Наши поэты не могут не писать. Общее свойство для пишущих - плеядность - выражается в существовании поэтических объединений (Кирово-Чепецк - клуб "Поиск", Зуевка - клуб "Рассвет", Котельнич - клуб "Голоса" и др.) или издании коллективных сборников.

В качестве камертона, критерия вятской поэзии я выбрала бы Т.Коврижных. Неприкрытый голос чувства, чистая лирика, когда значение слова неважно, синтаксис и грамматика несущественны, говорит "нутро", потому что, кроме него, нет ничего. Художественные средства никогда не станут у нее самоцелью: поэзия Т.Коврижных - это сама Т.Коврижных: "В сиреневом саду // Сиреневая страсть. // Она манит меня, // И в этом ее власть. // В пьянящий аромат // Закутываюсь вся. // Запутываю след // Сиреневая я".

Наиболее сложны в противоречивом желании высказаться и спрятаться С.Сырнева и М.Чебышева. Трудность проникновения через их лирику (интимный род поэзии!) к их истинным мыслям и чувствам сродни добыче радия. И той, и другой свойственно трагическое восприятие жизни, сложность и столкновение чувств. Это женская поэзия, что само по себе не обвинение, а определение. В их фарватере идут многие поэтессы, но они стараются быть откровенными через рифмование собственной биографии, что тоже любопытно.

Трагическое восприятие жизни отличает поэзию А.Елькина. Основная тема его лирики - поиск выхода. Языческим солнцем пытаются спастись от страха жизни поэт и его последователи. От страха человек или забивается в норку (лоно земли), или, обороняясь, ищет врагов (кто против меня? чужие?). Но страх как исходное чувство контрпродуктивен, он разрушает. Надежда одна: А.Елькин открыт и, как говорится, в поиске.

На фоне вполне традиционной провинциальной поэзии целого десятилетия, решительно расталкивая локтями "душевную" поэзию, врываются молодые с вышеупомянутым сборником "Прорвало". Подзаголовок "Мифы, рожденные городом", темы, по-преимуществу экзистенциальные, графика, иллюстрирующая стихи, лексика (гаденький, какофония, автографы грязи, куртуазный маньеризм) свидетельствуют об определенном уровне образования и "продвинутости" авторов, но в общем содержание противоречит решительности названия: под обложкой - все та же душевность, частенько заменяющая духовность (по меткому замечанию Ф.Степуна), а впрочем, термин и тот, и другой затерт до неузнаваемости. "Прорвало" по отношению ко всем предыдущим изданиям как бы некий итог: вот до чего мы дошли, товарищи!

Кто не подводит итогов, так это Ф.Ширяев, пишущий в таком духе: "Синяя старушка // С волоском в носу // Навалила кучку // В ягодном кусту. // Подошел к старушке // Добрый бегемот, // Не заметил кучки, // Наступил в помет" (23, 13). После полусотни авторов более-менее духовных и душевных стихов поэзия и проза Ширяева воспринимаются несмотря на скандальный (для провинции) запашок "экскрементальных некротекстов" как преодоление изжитого прошлого, как спасительный смех, излечивающий от бесконечного повторения. Ширяев, смеясь, освобождается сам, освобождает читателя от невыносимо-тяжких, бессмысленных вериг святости, и - странно! - горизонты открываются в прямом и переносном смысле.

"Люблю думать о смысле жизни", - сказал поэт (24, 32). В солидарности с ним признаюсь (с ударением на "ю") и я. Что же делать? В каждом из нас живет Васисуалий Лоханкин.

Вера БУЛДАКОВА

Список литературы:

1. Фокин В.Г. Гон: Стихи. - Киров, 1981. - 31 с.

2. Фокин В.Г. Истобенский плес: Стихотворения. - Горький, 1986. - 47 с.

3. Сырнева С.А. Ночной грузовик: Стихи. - Киров, 1989. - 40 с.

4. Худяков С. Старая кузница: Стихи. - Киров, 1989. - 24 с.

5. Сластников Н.В. Крайняя изба: Стихи. - Киров, 1989. - 32 с.

6. Логвинов А.Н. Еще на земле неотпетой: Стихи. - Киров, 1989. - 40 с.

7. Журавлева О.В. Полоса невезения: Стихи. - Киров, 1989. - 24 с.

8. Светает. - Киров, 1990. - 256 с. (Жуйков Е. с.5-71. Латушкин Н. с.71-95. Ситникова В. с.95-119. Верстаков В. с.119-157. Сластников Н. с.157-197. Степанов Ю. с.197-252).

9. Коврижных Т.В. Я на вятской земле родилась: Стихи. - Киров, 1993. - 68 с.

10. Чебышева М.П. Провинция: Стихотворения. - Киров, 1993. - 128 с.

11. Коврижных Т.В. Я тебе единственному верю: Стихи. - Киров, 1994. - 68 с.

12. Коврижных Т.В. Заплыв любви: Стихи. - Киров, 1995. - 16 с.

13. Ласточкина О. Стихи - богатство. - Киров, 1995. - 44 с.

14. Лучинин Г.И. Предвестие: Стихи. - Зуевка, 1995. - 72 с.

15. Фоминых М. Великая река: Стихи. - Киров, 1995. - 97 с.

16. Коврижных Т.В. В облаке сиреневых кудряшек: Стихи. - Киров, 1996. - 64 с.

17. Мельникова Н.Л., Суворова Е.Г. Возраст Христа: Стихи. - Вятские Поляны, 1996. - 192 с.

18. Щипан Р. Собачья роза. - Вятка, 1997. - 39 с.

19. Прорвало: мифы, рожденные городом: Антология молодых. - Киров, 1997. - 97 с. (Коробов А. с.7-9. Щипан Р. с.9-10. Ваксман М. с.10-11. Бучина Т. с.11-19. Литусов В. с.19-24. Иванов М. с.24-31. Шабалин А. с.31-34. Сальников С. с.34-43. Трушков С. с.43-51. Лобов А. с.51-58. Мальцев И. с.58-65. Нелюбин И. с.65-69. Жигалин А. с.69-74. Шубина Е. с.74-81. Гапотченко Т. с.81-83. Шлычков А. с.83-86).

20. Осминин А.С. Давайте верить в чудеса: Стихи. - Вологда, 1998. - 80 с.

21. Душа, распахнутая в мир: Стихи членов клуба "Голоса". - Котельнич, 1998. - 50 с. (Балдина С. с.5-10. Шестаков Н. с.10-21. Жукова Н. с.21-28. Незваный А. с.28-36. Ситников С. с.36-43. Спивак Е. с.43-50. Козлова Н. с.50).

22. Незваный А.А., Ситников С.Н. Синтез, или Симпосион на двоих: Поэтический пир. - Котельнич, 1998. - 44 с.

23. Ширяев Ф. Кровавая Мэри. - Вятка, 1999. - 18 с.

24. Зуевка литературная: Вып.I. - Зуевка, 1998. - 42 с. (Марьев Б. с.6-9. Архипов В. с.9-11. Соболев В. с.11-13. Зеленин А. с.14-17. Животворев И. с.17-18. Прокашев Д. с.18-19. Потапова Ю. с.19-21. Кучин Г. с.21-23. Веселова Э. с.23-24. Сукина Т. с.24-25. Прозоров В. с.25-26. Елькина М. с.26-29. Огарков А. с.29-32. Масленников С. с.32-34. Белобородов С. с.34-35. Елькин А. с.35-38. Лысков А. с.38-40. Чирков М. с.40-42).

ПРИМЕЧАНИЕ. При ссылках в тексте первая цифра обозначает порядковый номер книги в списке, а вторая - страницу.