Главная

О журнале

Оглавление

Отзывы

Вблизи Нильсена

Воспоминания о выдающемся пианисте

Нильсен на рубеже 1960-х

Нильсен на рубеже 1970-х

Судьба свела меня с Владимиром Владимировичем, когда ему было шестьдесят и он был полон творческих сил. Поступив в консерваторию, я приехал к профессору, чтобы просить его взять меня в класс.

Когда-то Нильсен жил на Невском, напротив Малого зала филармонии, позднее переехал в Царское Село под Петербургом. Скромная двухкомнатная квартира на бульваре Толстого, серебристо-синие неброские обои, полузадернутые шторы, отчего в комнате царил легкий полумрак, Бехштейн с нотами и старинное немецкое пианино с мраморным слепком руки Шопена на нем, каслинского литья статуэтка Дон Кихота в книжном шкафу за стеклом, огромное в рост старинное зеркало и подле него такое же старинное кресло. Никакой роскоши, всё просто. Дед Владимира Владимировича был обрусевшим норвежцем, краснодеревщиком, и в доме была мебель его работы.

Профессор был в домашнем стареньком халате и обликом своим напоминал доброго гнома: светлые волосы, светло-синие добрые и внимательные глаза, мягкая улыбка. При среднем росте производил он впечатление человека высокого, благодаря стройности и осанке, речь его была напевна и изыскана, далекая от обычных интонаций и выражений, чувствовалась в нем также мягкость движений и манер. Такими же мягкими и пластичными были и его руки на клавиатуре.

После исполнения экзаменационной программы мне предложено было поиграть с листа и угадать автора. Им оказался Шуберт, один из любимых композиторов Владимира Владимировича. Несмотря на небольшой конкурс, как скромно выразился профессор - 22 человека на разные курсы, я был принят. А через несколько дней, на первом же уроке в консерватории профессор объявил, что выходит на пенсию. Не зная тогда, что меня он в своем классе оставил, я тотчас ушел, не поговорив с ним и не попрощавшись по-хорошему.

Долгое время я не смел к нему подойти, считая себя недостойным внимания, и лишь закончив четвертый курс, напомнил о себе. «Глупый мальчишка, что ты наделал! Как бы ты теперь играл!» - несколько раз восклицал он. Переводы из класса в класс были в консерватории явлением достаточно обычным, но на выпускном курсе они не поощрялись, и я получил вежливый отказ деканата. Узнав об этом, Нильсен потребовал разрешения ситуации, пригрозив своим уходом из консерватории. «Неужели из-за меня Вы оставите консерваторию?» «Дело не в тебе, а в принципе». Перевод разрешили.

В консерватории Владимир Владимирович занимался в 10-м классе, который носил имя Леонида Николаева. Два рояля - Blutner и Forster, огромный портрет молодого Николаева в старинной раме, писанный маслом, барельеф Владимира Софроницкого и мраморная доска: «В этом классе работала заслуженная артистка РСФСР, профессор Надежда Голубовская». Уроки проходили по средам, а в другие дни - у Нильсена дома.

До глубокой ночи заслушивался я рассказами профессора о встречах с великими музыкантами: Софроницким, Рихтером, Нейгаузом, часто спорил с ним, и профессор снисходительно прощал мой запальчивый тон. Урок обычно начинался фразой: «Ты очень хорошо играешь». Известно, что за этими словами мог следовать детальный, порой разгромный анализ игры ученика. Когда в сонате Листа си-минор у меня не получалось одно трудное виртуозное место, профессор нашел обидные, но выражающие листовскую фразировку слова. Получилось сразу.

Нильсен был мыслителем в музыке, глубоким, бесподобным аналитиком и мастером афоризма. Ученики повторяли его летучие фразы:

«Чем лучше музыка, тем хуже ее играют».

«Много занимаются одни лентяи».

«Плохие ученики - клад».

«У хорошего педагога всегда плохие ученики».

«Ученик - всегда первое. Не мы учим, у нас должны учиться».

Однажды в класс вошла солидных лет дама, профессор заулыбался, поднимаясь из кресла ей навстречу. По тому, что он назвал ее Танечкой, я подумал, что это Николаева. Это действительно была она, в ее присутствии и проходил урок.

Готовился вечер класса, я принес на урок концерт Моцарта до-минор и неожиданно услышал от Нильсена: «Что ты играешь?! Куда делись все эти линии, вся эта гибкость? Расскажи, как ты занимался». Пришлось рассказать, как, желая сделать игру стабильной, я проучил фактуру пианистически. «Ты уничтожил всю нашу с тобой огромную работу! Если к следующему уроку ты не вернешь всё на свои места, я не допущу тебя к концерту, хотя афиши уже напечатаны».

Концерт я все-таки играл, профессор остался доволен и даже объявил при всех: «Ты занимаешься у меня всего два месяца, но я уже могу назвать тебя своим учеником». Я был растроган и горд, но случай этот стал уроком.

Закончив консерваторию, я уехал в родной город - Киров (Вятку). Не проходило дня, чтобы я не говорил о Владимире Владимировиче или хотя бы не думал о нем. Каждую неделю я звонил ему и однажды услышал: «Приезжай ко мне». С тех пор ежегодно в зимние каникулы наведывался я в Петербург, в Царское, и гостил там подолгу. Снова разговоры, рассказы о Есиповой, Калантаровой, о Рахманинове и Льве Толстом. С «советским» графом, Алексеем Толстым, Владимир Владимирович был знаком, играя на вечерах у него дома, когда собирались вместе Софроницкий, Голубовская...

Владимир Владимирович признался однажды: «Если не играть, то лучше и не жить». В поздние годы игра его приобрела не свойственный прежде суровый, трагический оттенок, переходящий иногда в совсем уж не похожую на него жесткость. Нелегко жилось ему одному, реже появлялась возможность выступать в Петербурге, и в это время наведывался он в российскую провинцию - Вологду, Калугу, Киров (Вятку). Начиная с 1978 года, возвращался он в Вятку вновь и вновь, до последних лет. Именно отсюда, в далеком 1938 году, началось его первое гастрольное турне после успеха на Всесоюзном конкурсе, сюда вернулся он спустя полвека, находя отдохновение от раздражавшего его быта и консерваторских неприятностей.

Мы много гуляли, говорили. «Нильсен - это космос, надо писать каждое его слово», - сказал один из моих коллег. И писали. Остались уроки, выступления, фильм на вятском ТВ, неповторимая нильсеновская интонация, эта старая петербургская речь, его парадоксы.

Обычно играл он два концерта, один в Большом зале филармонии, другой в училище искусств, всегда разные программы. За ними следовали открытые уроки. Для многих встречи эти стали настоящим откровением. Удивляла способность Нильсена находить новое в заигранном репертуаре, характеристики его были точны и лаконичны, а так проникать в музыкальную речь, делать ее живой не дано было, пожалуй, никому. «О чем вы играете?» - спрашивал профессор, заставая частенько учеников врасплох.

«Техника - это не руки, а голова и уши, прежде всего».

«Ровность есть организованная неровность».

«Легато портит ритм».

«Музыка гораздо более точна, чем слово. У музыки и математики много общего».

«Рояль - живое существо, как прикоснешься, так он и ответит».

«Играть на рояле в сущности просто: вдумайтесь в само это слово - "игра"».

«Музыкант определяется по отношению к трем Б: Бах, Бетховен, Брамс».

«Главные композиторы пианиста - Бах, Бетховен (или Моцарт) и Шопен. Учить нужно именно на музыке этих авторов. Это дает ключ ко всем стилям и музыке в целом».

На концертах публика всегда ждала его бисы, превращаемые в третье отделение: незабываемые шопеновские мазурки, песни Шуберта-Листа, сочинения так любимых им клавесинистов Рамо и Куперена. Исполнительскими шедеврами Нильсена были «Ночной Гаспар» Равеля, соната си-минор и 24 прелюдии Шопена, многие сонаты Бетховена, шумановская «Фантазия», «Времена года» Чайковского да и многое другое.

С возрастом в игре его появились случайности, да и слабеющий слух начинал подводить, но многие понимали, что Нильсен - явление уникальное, неповторимое, и ему прощали то, что другому не простили бы. Профессор Игорь Комаров, нильсеновский ученик, известный острослов, ответил одной такой консерваторской дамочке (и.о. профессора, между прочим): «Вы были во дворце, а заметили мышку под стулом».

«Главное для человека - нравственность, - учил Владимир Владимирович, - и награда музыканту не в званиях и гонорарах, и даже не в овациях публики, а в той радости, которую получаешь от своих каждодневных занятий».

Правдивость, соединенная с искренней поэтичностью и глубоким пониманием структуры музыкальной речи, составляла отличительную особенность игры Нильсена. Незабываемо его туше, человечность и теплота игры. «Нильсен - это какое-то огромное милосердие и всепрощение», - говорил один из моих коллег. Владимир Владимирович часто повторял:

«Исполнитель - всегда второе. Гениальным может быть лишь автор, творец».

«Чтобы раскрыть сочинение, исполнитель должен уничтожить себя».

«Прикасаясь к музыке, исполнитель обязательно ее искажает».

Некоторые студенты, испытывая воздействие его интеллекта и культуры, опасались утратить свою индивидуальность. Владимир Владимирович знал об этом и, усмехаясь, говорил: «Личность все равно себя проявит. Индивидуальность, если она сильна, потерять нельзя». Конечно, ему невольно подражали, и след его влияния оставался надолго.

Было в этом человеке нечто, что я назвал бы высоким стилем. Стиль этот выражался в самом образе жизни Нильсена: постоянным присутствием в нем музыки, дисциплине мышления, простоте быта и вкусе во всем, деликатности и пунктуальности: он никогда и никуда не опаздывал.

Общительный, с живым интересом к людям, энергичный в занятиях с учениками и поэтически ленивый в собственных занятиях, Владимир Владимирович выделялся среди петербургских, да и московских профессоров аристократизмом; даже именитые музыканты рядом с ним выглядели простовато.

...Рахманиновский зал Московской консерватории, Владимир Владимирович дает уроки, публики собралось много: в первом ряду Татьяна Николаева и Виктор Мержанов с диктофонами в руках, рядом со мной через проход Женя Кисин (он хотел играть Владимиру Владимировичу, но помешал экзамен в выпускном классе). По окончании уроков Владимир Владимирович исполнил сонату си-минор Шопена, и публика устроила ему овацию стоя.

Накануне я попросил Владимира Владимировича «показать класс» и дать урок в полную силу, как со своими студентами в консерватории: «Что ты! Меня никогда не пригласят сюда снова». Легко представить себе замешательство московских музыкантов, услышь они настоящий нильсеновский урок. После него у других профессоров было мало интересно, а часто и нечего слушать.

Показывая Софроницкому по его просьбе этюды Шопена, Владимир Владимирович удивился, услышав от него: «И Вы всем это говорите? Это должно быть Вашей профессиональной тайной!»

Владимир Владимирович рассказывал, как сбегались на его уроки студенты Киевской консерватории, где он работал много лет и ректор консерватории просил его перенести их на другое время, чтобы не срывались занятия. Кто бывал в классе у Владимира Владимировича, знает, какой это труд - не то что играть перед ним, но даже просто слушать. Огромное поле чисто черновой, но интереснейшей работы требовало напряженного внимания в течение нескольких часов и сообразительности. Такие уроки забирали много сил, но и давали много.

Нильсен был рационалистом, исследователем в педагогике. При этом редко можно было встретить у других такое парение духа в игре, показе на рояле. Уже совсем старенький, едва передвигаясь по квартире, наиграл он мне несколько фраз из середины «Мефисто-вальса»; это стоило ему усилий, но я замер от открывшейся красоты.

Владимир Владимирович не имел званий, хотя уже в сорок лет был представлен на «заслуженного деятеля искусств». В его восьмидесятилетие на встрече со студентами консерватории известный музыковед Софья Хентова сказала: «Владимир Владимирович никогда не кланялся и не искал титулов, хотя достоин был их, быть может, более, чем многие другие».

В 30-е годы дважды выиграв Всесоюзный отбор на конкурсы Шопена и Королевы Елизаветы, обойдя тогда Гилельса и Зака, он так в них и не участвовал. Как рассказывал Владимир Владимирович, поводом послужило его письмо к родственникам в буржуазную тогда Чехию. Многие годы был невыездной и лишь на склоне лет побывал по приглашению своих учеников с концертами во Франции и США.

Владимир Владимирович не любил записываться. Не однажды отклонял он предложения сделать шопеновскую пластинку и как-то неожиданно согласился записать Моцарта и Шуберта. Писали авралом, и для подготовки оставалось два дня. Пластинка эта не нравилась Владимиру Владимировичу, но все же там слышны его рука, его манера и мышление. Немало его записей осталось на радио. В Киеве записаны им 13-я соната, «Аврора», «Детский альбом» и «Ночной Гаспар», безукоризненные пианистически, а о художественном воплощении, особенно музыки Равеля, и говорить не приходится, можно слушать и слушать. Одной из вершин его исполнительского искусства стал монографический цикл из 32-х сонат Бетховена, сыгранный в Петербургской консерватории в течение одного сезона в возрасте 73 лет.

Придя к нему домой, ученики замечали на рояле необычные красивые открытки, исписанные крупным округлым почерком, - от Рихтера. Нильсен учился в Peterschule и сидел за одной партой с Димой Дорлиаком, «последним московским аристократом», братом Нины Львовны Дорлиак, супруги Святослава Рихтера. Владимир Владимирович не всегда принимал его игру, но когда Рихтера не стало, сказал: «Он был гигант во всем, все мы лилипуты в сравнении с ним». Давние и добрые отношения связывали Нильсена и с Генрихом Нейгаузом.

Приглашенный Нейгаузом в Московскую консерваторию: «Вы единогласно прошли на Ученом совете, такого у нас давно не было», - Нильсен получил отказ от всесильного тогда ректора Серебрякова. Он никогда не жалел об этом и говорил мне: «Все они там такие», - и показывал «когти». Участвуя в жюри Рахманиновского конкурса, Нильсен удивился, услышав от известного московского профессора: «Вы интересный человек, Владимир Владимирович, Вы говорите то, что думаете. Мы всегда будем Вас приглашать». И не приглашали уже никогда. «Правда никому не нужна», - потряс он меня однажды.

Полное единодушие, по признанию Нильсена, было у него с Григорием Романовичем Гинсбургом, из современных пианистов более всего ценил Анни Фишер и особенно - любимого им Вана Клиберна.

Характеристику на звание профессора писали Нильсену Голубовская, Гедике, Нейгауз и Кушнарев. У Нейгауза она начиналась так: «Владимир Владимирович Нильсен - один из лучших музыкантов Ленинграда и давно уже заслуживает профессорского звания». Много лет спустя Владимир Владимирович попросил в отделе кадров показать ему эти документы. Нейгаузовской характеристики не оказалось, зато вместо нее была характеристика, написанная... Серебряковым: «К недостаткам Нильсена нужно отнести следующее - плохая техника, вялая игра, слабый ритм», - ну и т.п. Зато Виктор Карпович Мержанов, узнав, что я занимался у Нильсена, воскликнул: «Это счастье!»

В двухтомнике Глазунова мы находим его отзыв об игре студента консерватории Нильсена, обучавшегося тогда на органе: «Нильсен Владимир. Класс органа проф. Браудо. - Хорошие виртуозные музыкальные данные. В исполнении обнаружено много живого и тонкого вкуса. Зачет. Переведен на второй курс. А.Глазунов. 1928 год».

Нейгауз сказал однажды: «Вот умру, и всё пойдет к чертовой матери, всё будет по черным и белым!» Нечто похоже, но чуть по-другому, у Нильсена:

«Играть надо не вправо и влево, а вверх и вниз».

«Любой мотив должен иметь адрес - куда и откуда».

«В исполнительстве всего две категории - когда и сколько. Первая как выразительное средство сильнее».

«Надо играть из рояля, а не в рояль, ведь мы говорим - "звуко-извлечение"».

«Темп зависит от размера и длительностей».

«Чтобы понять интонацию, надо медленную музыку сыграть быстро, а быструю - медленно».

«Шопен и патетика - вещи несовместимые».

«Вся работа музыканта сводится к следующему: выстроить горизонталь, выстроить вертикаль».

Нильсен особенно любил Баха, Моцарта и Шопена. Однажды он сказал: «В Моцарте музыка достигла своей наивысшей красоты», - и когда я возразил: «А как же Чайковский, Шестая симфония? По-моему, никто не проник так во внутренний мир человека», - профессор ответил: «Да, да, конечно. Хотя у Чайковского много слабых сочинений, но без них не было бы ни "Пиковой дамы", ни "Онегина"». В нашем последнем телефонном разговоре с Владимиром Владимировичем он сказал: «Ты живешь для того, чтобы играть». Для него это было равнозначно. Однажды он произнес: «Если существует другая жизнь, то я хотел бы родиться певицей, сопрано». Это так похоже на Владимира Владимировича...

Когда его не стало, я написал для одной из вятских газет некролог, который назывался «Жизнь в музыке», и вместе с другим учеником Нильсена - Игорем Мячиным - дал концерт в его память.

Спустя год я приехал на открытие мемориальной доски в Петербургской консерватории и в последний раз навестил дом на бульваре Толстого. Георгий Владимирович Клементьев (или «Егорушка», как называл его Нильсен), близкий ему человек и распорядитель имущества, открыл платяной шкаф и достал... фрак Владимира Владимировича! Я посмел его примерить, он оказался впору.

С тех пор я не однажды играл на тех же сценах, что и мой дорогой учитель, выступал в Петербурге, но так пока и не решился надеть фрак великого музыканта.

Владимир ШАПОШНИКОВ,

преподаватель Кировского училища искусств,

солист филармонии

НИЛЬСЕН Владимир Владимирович (1910-1998). Родился в Санкт-Петербурге. Закончил Ленинградскую консерваторию (1929). Ученик Н.Голубовской. С 19 лет солист Ленинградской филармонии. Лауреат I Всесоюзного конкурса пианистов (1938). Профессор-консультант консерватории. Гастролировал в Польше, Германии, Чехословакии, Франции, США. Воспитал более 200 учеников (С.Слонимский, В.Вишневский, К.Корд, С.Скрынченко, И.Комаров и др.). Записал пластинку из сочинений Моцарта и Шуберта (1970-е).